Это не мираж, это не очередная галлюцинация, он мотает головой, нет-нет, на этот раз все по-настоящему. Он шаркает по грязному асфальту, звуки кафешки все ближе: приглушенная музыка, чьи-то голоса, он может закрыть глаза и все это станет реальностью. Он вздрагивает, оборачивается на Джун, слабо-слабо улыбается ей: эй, рыжая, да мы выбрались, выше нос. И облокотившись всем весом своего изможденного тела падает на стеклянную дверь кафешки. Оглядывается диким зверем, принимает из рук Джун бутылку воды, которую выпивает за минуту если не меньше. Падает в кожаное сидение и наконец-то позволяет себе закрыть глаза. Все остальное превращается в какой-то калейдоскоп из лиц, огней, слов, его вопросов: Где Роуз? Роуз? Она в порядке?

Сирены скорой резали тишину, как нож по холсту. Рон лежал на носилках, пристегнутый ремнями, будто его спасали от самого себя. За окном мелькали сосны, черные на фоне рассвета, но он не смотрел — глаза были прикованы к капельнице, качавшейся над ним, словно маятник. Каждое движение жидкости напоминало о том, как в лесу время текло иначе: часы превращались в минуты, тени — в голоса, а пруд с мертвой водой стал зеркалом в ад.

— Вы обезвожены, — сказала парамедик, поправляя манжету. — И у вас гипотермия.

Рон кивнул, но не слышал. В ушах все еще звенел шепот Эмили. «Рональд, иди сюда», — звала она из чащи, голосом, точь-в-точь как в тот день, когда они заблудились в парке в старших классах. Тогда он нашел ее по смеху. Теперь смех стал ледяным.

Он даже помнил имя парамедика, которая укутывала его в теплый плед и заботливо интересовалась, как там ребята в участке. И кажется он даже отвечал и поддерживал беседы с людьми в скорой и потом в больнице улыбался медсестрам, но мысленно все боялся, что это окажется...Обман. Что сейчас он очнется в этом чертовом сарае и что-то будет тянуть его под землю. Так что он из последних сил боролся со сном. Но медсестра с румяными щеками и участливым взглядом вколола ему снотворного и он сдался.

К нему приходила Роуз, он помнил, она просто молча сидела у его кровати, приходила Эва, приходили ребята из участка, вся его комната в какой-то момент стала напоминать киоск по продаже шариков и корзин с фруктами. Роуз пошутила, что зато теперь точно не придется пару недель ничего готовить. Он то и дело проваливался в сон, потом вновь открывал глаза, но ничего не мог запомнить, уловить, будто реальность ускользала от него и тогда он снова отключался.

Стены белые, как пепел. Он лежал, уставившись в потолок, где трещина извивалась змеей. На тумбочке — пластиковый стакан с водой, пудинг в желтой упаковке. Руки дрожали, когда он взял ложку. Ванильный вкус обжег горло — слишком сладкий, слишком настоящий.

Ночь опустилась на больницу. Рон лежал, слушая, как Роуз спит на раскладушке у окна, укрывшись его курткой.
В тишине он снова слышал голоса:
— Ты не убежишь, — шептали чучела.
— Рональд, — звала Эмили.
Он сжал кулаки, чувствуя, как шрам на ладони — тот самый, от ожога в первый рабочий день — пульсирует. Лес не отпустит. Но он выжил.

Голова гудела, будто в ней застрял улей. Швы на виске пульсировали в такт мерцанию лампы над койкой — тусклой, назойливой, как комар. Рон приподнялся, опираясь на локоть, и тут же пожалел: комната поплыла, превратив белую плитку пола в водоворот. Он успел заметить, как тень от двери дрогнула, прежде чем услышал шепот.

Рон хмыкнул, но смех превратился в кашель. Горло скрипело, будто натёртое пеплом.

— С головой… — начал он, касаясь пальцами повязки. Под бинтами кожа горела, как после ожога. — Не уверен, что это было.

Он закрыл глаза, и сразу всплыли осколки:

Пруд.
Вода чёрная, маслянистая. Он наклонился, чтобы умыться, а вместо своего отражения увидел Джека. Тот стоял по пояс в воде, в обгоревшей каске, лицо распухшее, как у утопленника.

Сарай.
Дверь скрипела на ржавых петлях. Внутри — чучела.  Они висели на крюках, их стеклянные глаза следили, как он пятился к выходу. А потом…

— Там что-то схватило меня, — проговорил Рон, сжимая простыню. Ткань хрустела в пальцах. — Как будто корни.

Он улыбаясь угостился одним пончиком. Глазурь потрескалась, как пустынная земля. Он откусил — сахар прилип к нёбу, слишком сладкий, слишком реальный. Опять это ощущение. Будто его обманывают.

Рон лежал, считая трещины в потолке, и строил версии. Стресс. Недосып. Вина. Горе. Слова врачей крутились в голове: «Посттравматический синдром», «галлюцинации на фоне истощения». Он цеплялся за эти термины, как за спасательный трос.

— Это был угарный газ. Тот сарай… старый, гнилой. Там могла скапливаться отрава. А пруд… — Он замолчал, сжимая ослабевшие пальцы в кулак. — Вода застоялась. Цветение водорослей. Токсины.

Галлюцинации. — Он выдохнул. — Как в фильмах ужасов. Мозг рисует кошмары, если отравлен.

Он почти поверил себе. Ведь логично: пожарный, двадцать лет тушивший реальные огни, не может верить в призраков. Должен найти рациональное объяснение. Даже если в груди всё сжималось, будто его сердце сдавила та самая коряга из пруда.

Утро было холодным, как лезвие топора. Рон стоял у больничных дверей, жмурясь от солнца. Куртка висела на нём мешком — за дни в палате он сбросил вес. Роуз толкала его в бок, требуя «не тормозить», а Крендель, привязанный к велосипедной стойке, визжал и рвался к ним, крутя хвостом-пропеллером.

— Садись, старик, — буркнула Роуз, распахивая дверь пикапа. — И пристегнись. Не хочу, чтоб тебя через лобовое вынесло.

Он сел, и запах машины — масла, соснового освежителя, собачьей шерсти — обволок его, как одеяло. Домашний. Крендель прыгнул на заднее сиденье и тут же сунул морду в его сумку с вещами, выуживая больничные носки.

Дорога домой. Эврика-Спрингс мелькала за окном: аптека, почта, пожарная часть с его именем на табличке. Коллеги махали ему из гаража, крича что-то про «отпуск заслужил». Рон кивал, но не слышал. В ушах всё ещё звенело.

Дом встретил его скрипом половиц. Воздух внутри пахнул затхлостью закрытых окон и пылью, но под этим — уловимо, как далёкий звонок, — витало эхо лаванды. Эмили всегда клала саше в шкафы. Рон провёл пальцем по комоду в прихожей; на поверхности остался след, как на пепле.

На кухне он нашёл бутылку бурбона, спрятанную за банками с солёными огурцами. Лёд в морозилке смерзся в один ком, но он расколол его ножом, звонко стуча по пластику. Первый глоток обжёг горло, второй вернул вкус к жизни.

Он поднялся в спальню, держась за перила. Простыни пахли пылью, но под подушкой — он зачем-то засунул руку — нащупал её заколку. Маленькую, с искусственной жемчужиной. Эмили носила её в волосах, когда работала в саду. Жемчуг потускнел, но Рон зажал его в кулаке, будто амулет.

Всё как прежде. Только шрам на виске ныл, напоминая: ты видел то, чего не было. Или было?

Крендель улёгся в ногах, сопя, как старый паровоз.

— Галлюцинации, — прошипел в темноту. — Отравление. Усталость.

Но когда он закрыл глаза, вода в воображаемом пруду снова почернела, и Джек, мёртвый Джек, просунул руку сквозь поверхность, схватив его за лодыжку.

Рон резко сел. Крендель заворчал.
— Всё нормально, — пробормотал он, гладя собаку по голове. — Всё нормально.

Но дом вокруг него дышал. Половицы скрипели не в такт. Где-то на чердаке, над спальней, шаркало, будто кто-то переставлял старые коробки.

Он спустился вниз, зажёг свет на кухне и сел за стол, где Эмили когда-то мастерила украшения, смеясь над его неуклюжими попытками помочь. Достал губную гармошку. Первые ноты «Have You Ever Seen the Rain» прозвучали фальшиво, но Крендель поднял голову и завыл в унисон.

За окном, в гуще леса, что-то засмеялось. В ответ.